I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
Мама сказала, что я как-то подозрительно сияю. Да будет Шерлок! читать дальшеТолько закончила смотреть по 1 каналу (сил ждать не было), как у меня он докачался в оригинале. Надо пересматривать в срочном порядке, но пока эмоции бушуют, надо чего-нибудь написать. Не зря так долго ждали. Оно прекрасно. Курящий Шерлок - зрелище не для слабонервных. Об актёрской игре Бена ничего говорить не буду - всё сказано до меня много раз - браво! Джон и его веселый свитер - это ноу комментс. И комментарий по поводу идеального бойфренда для Шерлока - в точку. Ирен прекрасна, как может быть прекрасна не только красивая, но и умная женщина. Я до последнего думала, что она его переиграет, но нет. Майкрофт. В этой серии я просто без ума от Марка, он потрясающий. И здорово, что тема отношений братьев была раскрыта. Они, определённо, друг друга стоят. "Сойди с простыни!"-"Или что?"-"Я просто уйду". И с него бы сталось Веселый человек - Стивен Моффат. Бумеранг-убийца? Что, правда? Рождество на Бейкер-стрит - это очень мило. И Лестрейд, внезапно затесавшийся в компанию, тоже Американец, выпавший из окна - мы, определенно, любим миссис Хадсон Майкрофт, в одиночестве встречающий Рождество - это очень печальное зрелище. На Бейкер-стрит бы тоже заглянул, что ли?..
В общем, серия прекрасная. И теперь интересно, чем нас порадует неуёмная фантазия товарища Гэтисса, который по версии 1 канала внезапно стал Гитиссом. Им надо было это капслоком написать, определенно
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
Похоже, в нынешний Новый Год главной задачей будет не уснуть Ремонт перед праздниками - страшная вещь, ибо после него уборки дофига. И никого дома нет. Ну, кроме меня, конечно. Погода не радует, искренне надеюсь, что хотя бы ночью снег всё же выпадет. Хотя, это всё неважно, потому что для меня этот праздник единственный, в который я до сих пор верю. И, пожалуй, единственный, в который у меня бывает по-настоящему праздничное настроение. И пусть сегодня ночью случится чудо
Не успела в этом году закончить просмотр 4 сезона Доктора - осталось три серии, но сегодня уже не осилю. А так хотелось начать новый год с новым Доктором... Терпение отсутствует - скачалась экранка Игры теней, и я её хочу посмотреть. Уже наспойлерила себе, и у меня только один вопрос - эти два джентльмена и правда танцуют друг с другом на балу, или у меня просто обман зрения?
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
Какие мне в последнее время сны снятся - уму непостижимо. Сегодня, вот, как человеку, зависающему при звуках магического слова "театр", приснились Миронов, Белый и Гармаш. В одном спектакле. Причем, под открытым небом Если бы увидела такое наяву, у меня бы случился катарсис, наверное Праздник потихоньку приближается, я отдыхаю на всю катушку (пока можно), смотрю Доктора, читаю фэнтези и жду Шерлока. И, печалюсь по поводу того, что в кино на другого Шерлока сходить нет возможности.
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
она такая гипнотическая... Завтра великое отмечание НГ, все вокруг шуршат бумажками - подарки заворачивают Ну вот, и ещё один год практически подошёл к концу. Опять как-то обидно быстро.
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
"Мне? Ой, спасибо!" одна короткая фраза сделала мне вечер "Бал неспящих...", Театр Луны, упыри и розовые розы Надеюсь, что завтра сдам зачет. Искренне надеюсь. А завтра о спектакле напишу, если буду силы
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
Забрала паспорт Теперь существую официально, никто не прикопается. Счастье пока не отпускает, чувствую себя так прекрасно, как давно уже не чувствовала. Кажется, что всё возможно и всё будет хорошо, вот просто обязательно Хочу пойти 20 числа в театр, на "Бал неспящих" по А.Толстому. Компанию мне составлять никто не хочет, правда, но я и одна вполне могу. 21 числа зачет сдавать, но это тоже уже не суть важно. А вообще, хочу уже праздник, и подарки и чтобы пробка взлетала под потолок. Надеюсь, новый год будет таким же хорошим, как этот. Хотя, наверное, хотелось бы, чтобы был ещё лучше.
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
Это было... слов даже нет, чтобы описать. Патрик абсолютно необыкновенный исполнитель и артист. Как он работает с залом, как заигрывает - этого не объяснить словами, это нужно видеть... как это былоЖдали мы долго - почти целый час. Долго настраивали оборудование, раскладывали сет-листы, расставляли воду. Но вот, Патрик и его музыканты появились на сцене, зал сразу взорвался аплодисментами и улюлюканьем. Но... в начале было много накладок. Плохо настроили укулеле - и результат не заставил себя ждать. Патрик жутко разозлился, ругался и потом даже плюхнул бедную гитару об пол так, что она со сцены свалилась, и чуть ли не в зал упала. Видимо, были какое-то изменения в порядке песен, Патрик бурно жестикулировал и объяснял, что нужно делать. Зал опять стал улюлюкать, поддерживать и потихоньку Патрик немного успокоился. Улыбнулся - и все готовы были штабелями уложиться к его ногам И пошло-поехало... Пел много, были Damaris, The Libertin, Time of my life, Time of year, Bitten, Bermondsey street, William, The days, Together и ещё много песен, все сейчас не помню... Сменил три наряда Патрик много шутил, говорил, что ему нравится Москва. На русском говорил "Я люблю вас". А когда пел Together, спросил у Виктории, как это будет по-русски, и потом пел нам "Вместе....вместе" Это было так очаровательно, что просто слов нет. В самом конце он танцевал нам гопачок Ещё что-то спрашивал у Виктории, и потом выдал нам "Круто!" Ещё, опять же по-русски, спросил "Как у вас дела?" В общем, у нас почти был вечер русского языка от Патрика Вульфа, и это было очень приятно. Могу сказать, что он непередаваемо-красив. То, как он двигается, как поёт... He is so f*cking perfect!!!! Ещё, как приложение ко всеобщему веселью - всякий разный мерч продавал... Уилл, собственной персоной Он был очень милый, в фартучке, куда складывал деньги. Я покупала плакат, у него не было сдачи и он мне говорит так растерянно "I have no exchange". Я подумала, и ответила, что могу подождать. Потом у него ещё что-то купили, появился размен и он мне отдал деньги. И при этом так очаровательно улыбнулся Я поблагодарила, улыбнулась в ответ, и пошла на выход из клуба, сияя как новая монетка
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
Меня очень сильно клинит, я опять впадаю в какой-то дикий ступор и не знаю, что делать дальше. Всё вроде в порядке, но чего-то так отчаянно не хватает, что хоть волком вой. Вчера была эйфория, ощущение чистого счастья и полного восторга. Ночью снились цветные картинки, большая сцена, и можно было созерцать прекрасное в лице понятно-кого. Потом были занятия, высокие каблуки и яркая папка, в которой лежал педагогический дневник. Завтра увижу и услышу Патрика, мне одолжили фотоаппарат и пожелали удачи. А сейчас сижу, читаю "Комнату Джованни" и очень грустно. Хочу, наверное, в книжный магазин сходить, покурсировать среди стеллажей и порассматривать корешки книжек. И чтобы кто-нибудь со мной поговорил. О чем угодно.
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
И снова "Ромео & Джульетта". Да, я маньяк, на этом спектакле я была уже третий раз, и с удовольствием сходила бы ещё. Сегодня был офигенный состав, Ромео играл Артём, няня была новая, но актёр тоже замечательный, его просто колбасило на сцене, и это было очень весело. фангерлингЯ наконец-то подарила Максиму цветы. До сих пор пребываю в эйфории, он был такой нереально-красивый и когда целовал меня в щеку - восхитительно-мокрый:inlove Щека у меня потом тоже была мокрая, зато я была довольная как слон и сияла как начищенный самовар Подруга тоже дарила цветы, как раз таки нашему любимому Ромео, и потом у неё была такая интересная реакция: "Он такой большой, и у него такая широкая улыбка" Играли сегодня все очень классно, мы сидели в 12 ряду, видно было лучше, но теперь хочется в первый ряд Единственное, что плохо - у нас сегодня в 14 ряду сидели какие-то школьники, класс 10, и, по ходу, до них никак не доходило, что они пришли в театр. Они абсолютно свободно разговаривали вслух, обсуждая что-то своё, девочки говорили "Фу", когда увидели, что Джульетту играет парень. А вот заранее не судьба была узнать, на какой они спектакль идут... Не считая этой школоты - вечер, определенно, удался
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
Эта музыка рвет мне сердце... слова, конечно, тоже, но это пока к делу не относится. И вот я до сих пор не могу узнать, что это за музыка и найти "чистый" трек... а так хочется...
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
А сегодня ведь последний день осени. Уже меньше двух часов осталось, и наступит зима. Это как-то, в одно и то же время, грустно и приятно. Грустно, потому что время движется очень быстро, дни летят с головокружительной скоростью, да, к тому же, я осень люблю. Она ведь всегда такая разная - то яркая и праздничная, то унылая и меланхоличная. А ещё, дождь, много-много дождя. А приятно - потому что до Нового года уже рукой подать. Всё вокруг в огоньках, в игрушках. Да и праздник самый любимый. Приятный, веселый, семейный. И всегда ждёшь чуда в ночь с тридцать первого на первое. Во всяком случае, я до сих пор жду. А вдруг всё-таки случится? Вот сейчас хочется "Чародеев" пересмотреть, купить имбирных пряников и ещё, домой поехать. И жаль, что на улице почти нет снега. Всё никак погода не установится, всё время с неба что-то непонятное льётся/сыплется. Вот песня под настроение
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфорка S'io credesse che mia risposta fosse A persona che mai tornasse al mondo, Quests flamma staria senza piu scosse. Ma perciocche giammai di questo fondo Non torno vivo alcun, s'i'odo il vero, Senza tema d'infamia ti rispondo {*}. {* "Если бы я полагал, что отвечаю тому, кто может возвратиться в мир, это пламя не дрожало бы; но, если правда, что никто никогда не возвращался живым из этих глубин, я отвечу тебе, не опасаясь позора" (Данте, "Ад", XXVII, 61-62).}
читать дальше Ну что же, я пойду с тобой, Когда под небом вечер стихнет, как больной Под хлороформом на столе хирурга; Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц - Опилки на полу, скорлупки устриц В дешевых кабаках, в бормочущих притонах, В ночлежках для ночей бессонных: Уводят улицы, как скучный спор, И подведут в упор К убийственному для тебя вопросу... Не спрашивай о чем. Ну что ж, давай туда пойдем.
В гостиной дамы тяжело Беседуют о Микеланджело.
Туман своею желтой шерстью трется о стекло, Дым своей желтой мордой тычется в стекло, Вылизывает язычком все закоулки сумерек, Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло, Вылавливает шерстью копоть из каминов, Скользнул к террасе, прыгнул, успевает Понять, что это все октябрьский тихий вечер, И, дом обвив, мгновенно засыпает.
Надо думать, будет время Дыму желтому по улице ползти И тереться шерстью о стекло; Будет время, будет время Подготовиться к тому, чтобы без дрожи Встретить тех, кого встречаешь по пути; И время убивать и вдохновляться, И время всем трудам и дням всерьез Перед тобой поставить и, играя, В твою тарелку уронить вопрос, И время мнить, и время сомневаться, И время боязливо примеряться К бутерброду с чашкой чая.
В гостиной дамы тяжело Беседуют о Микеланджело.
И, конечно, будет время Подумать: "Я посмею? Разве я посмею?" Время вниз по лестнице скорее Зашагать и показать, как я лысею, - (Люди скажут: "Посмотрите, он лысеет!") Мой утренний костюм суров, и тверд воротничок, Мой галстук с золотой булавкой прост и строг - (Люди скажут: "Он стареет, он слабеет!") Разве я посмею Потревожить мирозданье? Каждая минута - время Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.
Я знаю их уже давно, давно их знаю - Все эти утренники, вечера и дни, Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю, Я слышу отголоски дальней болтовни - Там под рояль в гостиной дамы спелись. Так как же я осмелюсь?
И взгляды знаю я давно, Давно их знаю, Они всегда берут меня в кавычки, Снабжают этикеткой, к стенке прикрепляя, И я, пронзен булавкой, корчусь и стенаю. Так что ж я начинаю Окурками выплевывать свои привычки? И как же я осмелюсь?
И руки знаю я давно, давно их знаю, В браслетах руки, белые и голые впотьмах, При свете лампы - в рыжеватых волосках! Я, может быть, Из-за духов теряю нить... Да, руки, что играют, шаль перебирая, И как же я осмелюсь? И как же я начну? . . . . . . . . . .
Сказать, что я бродил по переулкам в сумерки И видел, как дымят прокуренные трубки Холостяков, склонившихся на подоконники?..
О быть бы мне корявыми клешнями, Скребущими по дну немого моря! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А вечер, ставший ночью, мирно дремлет, Оглажен ласковой рукой, Усталый... сонный... или весь его покой У наших ног - лишь ловкое притворство... Так, может, после чая и пирожного Не нужно заходить на край возможного? Хотя я плакал и постился, плакал и молился И видел голову свою (уже плешивую) на блюде, Я не пророк и мало думаю о чуде; Однажды образ славы предо мною вспыхнул, И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто, хихикнул. Короче говоря, я не решился.
И так ли нужно мне, в конце концов, В конце мороженого, в тишине, Над чашками и фразами про нас с тобой, Да так ли нужно мне С улыбкой снять с запретного покров Рукою в мячик втиснуть шар земной, И покатить его к убийственному вопросу, И заявить: "Я Лазарь и восстал из гроба, Вернулся, чтоб открылось все, в конце концов", - Уж так ли нужно, если некая особа, Поправив шаль рассеянной рукой, Вдруг скажет: "Это все не то, в конце концов, Совсем не то".
И так ли нужно мне, в конце концов, Да так ли нужно мне В конце закатов, лестниц и политых улиц, В конце фарфора, книг и юбок, шелестящих по паркету,
И этого, и большего, чем это... Я, кажется, лишаюсь слов, Такое чувство, словно нервы спроецированы на экран: Уж так ли нужно, если некая особа Небрежно шаль откинет на диван И, глядя на окно, проговорит: "Ну, что это, в конце концов? Ведь это все не то". . . . . . . . . . . Нет! Я не Гамлет и не мог им стать; Я из друзей и слуг его, я тот, Кто репликой интригу подтолкнет, Подаст совет, повсюду тут как тут, Услужливый, почтительный придворный, Благонамеренный, витиеватый, Напыщенный, немного туповатый, По временам, пожалуй, смехотворный - По временам, пожалуй, шут.
Я старею... я старею... Засучу-ка брюки поскорее. Зачешу ли плешь? Скушаю ли грушу? Я в белых брюках выйду к морю, я не трушу. Я слышал, как русалки пели, теша собственную душу.
Их пенье не предназначалось мне.
Я видел, как русалки мчались в море И космы волн хотели расчесать, А черно-белый ветер гнал их вспять.
Мы грезили в русалочьей стране И, голоса людские слыша, стонем, И к жизни пробуждаемся, и тонем.
I am evil.(c)| In hero we trust.| Пряник должен быть в очках
Взялась перечитывать - и захотелось, чтобы здесь он тоже лежал. Нил Гейман. Свадебный порядок читать дальшеПосле радостей, треволнений и мук свадьбы, после безумия и волшебства (не говоря уже о конфузе от послеобеденной речи отца Белинды с обязательным показом слайдов), после того, как медовый месяц буквально (хотя еще не метафорически) закончился, но до того, как их новому загару представился шанс поблекнуть на английской осени, Белинда и Гордон наконец выкроили время взяться за разворачивание свадебных подарков и написание благодарственных писем – спасибо за каждое полотенце и каждый тостер, за каждую соковыжималку и миксер, за столовые приборы и фаянсовую посуду, за салфетки и шторы. – Ну вот, – сказал Гордон. – За все крупные предметы спасибо сказали. Что осталось? – Содержимое конвертов, – ответила Белинда. – Надеюсь, чеки. Чеков было несколько, а еще десяток подарочных жетонов и даже книжный жетон на десять фунтов от Гордоновой тети Мэри, которая, по словам Гордона, была бедна как церковная мышь, но такая душечка, и которая, сколько он себя помнил, посылала ему книжный жетон на каждый день рождения. А после, на самом дне, нашелся большой делового вида коричневый конверт. – Что это? – поинтересовалась Белинда. Отлепив клапан, Гордон достал лист бумаги цвета двухдневных сливок с неровно оборванным верхним и нижним краем и несколькими строчками на одной стороне. Слова были напечатаны на механической пишущей машинке – Гордон такого уже много лет не видел. Он медленно прочел текст. – Что это? – повторила Белинда. – От кого? – Не знаю, – сказал Гордон. – У кого-то до сих пор есть пишущая машинка. И не подписано. – Это письмо? – Не совсем, – сказал он и, почесав нос, перечел снова. – Ну, – сказала она тоном человека, выведенного из себя (но она вовсе не была выведена из себя, она была счастлива. Просыпаясь утром, она проверяла, так же ли она счастлива сейчас, как была, засыпая вчера вечером, или как была, когда ее среди ночи разбудил, прижавшись к ней, Гордон, или как, когда она его разбудила. И ведь действительно была.) – Ну, что это? – Кажется, описание нашей свадьбы, – сказал он. – И слова сплошь милые. Сама прочти. – Он передал ей лист. Белинда пробежала глазами текст. Стоял ясный день начала октября, когда Гордон Роберт Джонсон и Белинда Карен Эбингдон поклялись любить, оберегать и почитать друг друга до конца своих дней. Невеста лучилась красотой и счастьем, жених нервничал, но был явно горд и столь же явно доволен. Вот как это начиналось. Затем шло описание церковной службы и празднества – ясное, простое и с юмором. – Как мило, – сказала она. – А что написано на конверте? – «Брак Гордона и Белинды», – прочел он. – И никакой фамилии? Никаких указаний на автора? – Не-а. – Что ж, очень мило и заботливо, – сказала она. – От кого бы это ни было. Белинда заглянула в конверт, проверить, нет ли там чего-нибудь, что они могли бы пропустить, записки от кого-нибудь из ее друзей (или от его, или от общих), но там было пусто, поэтому со смутным облегчением, мол, не надо писать лишнее благодарственное письмо, она вернула лист кремовой бумаги в конверт, который положила в коробку вместе с копией меню для свадебного банкета, приглашений и контракта на свадебные фотографии, а также одной белой розой из букета невесты. Гордон был архитектором, Белинда – ветеринаром. Каждый считал свою профессию призванием, а не просто работой. Обоим было немногим за двадцать. Ни один раньше не был женат или замужем, у них даже серьезных романов не было. Они познакомились, когда Гордон привез в клинику Белинды на усыпление Голди, своего тринадцатилетнего золотистого ретривера – с седой мордой и полупарализованного. Пес был у него с детства, и он настоял на том, что будет с ним до конца. Белинда держала его за руку, когда он плакал, а потом внезапно и непрофессионально крепко обняла, будто могла выдавить боль, потерю и горе. Один из них спросил другого, могут ли они встретиться вечером в местном пабе выпить, а после ни один не мог вспомнить, кто это предложил. Самое важное, что следовало знать о первых двух годах их брака, следующее: они были очень счастливы. Время от времени они пререкались по пустякам, а иногда бурно ссорились по сути из-за ничего, и ссора заканчивались слезным примирением, а тогда они занимались любовью и поцелуями стирали слезы и шептали друг другу на ухо чистосердечные извинения. В конце второго года, через шесть месяцев после того, как Белинда перестала принимать таблетки, она обнаружила, что беременна. Гордон подарил ей браслет с мелкими рубинами и переоборудовал запасную спальню в детскую, сам поклеив обои. На обоях красовались, повторяясь снова и снова, персонажи детских стишков: Крошка Бо-Пип, Шалтай-Болтай и Тарелка, Сбежавшая с Ножом и Ложкой. Из больницы Белинда вернулась с маленькой Мелани в переносной кроватке, и к ним приехала на неделю мать Белинды, которую устроили спать на диване в гостиной. На третий день Белинда достала коробку, чтобы показать матери сувениры со свадьбы и предаться воспоминаниям. Свадьба уже казалась такой далекой. Они улыбнулись бурому засушенному цветку, когда-то бывшему белой розой, и посмеялись, читая меню и приглашения. На дне коробки лежал большой коричневый конверт. – «Брак Гордона и Белинды», – прочла мать Белинды. – Это описание нашей свадьбы, – сказала Белинда. – Очень славное. Там есть даже про папину речь со слайдами. Открыв конверт, Белинда достала лист кремовой бумаги. Прочтя печатный текст, она скорчила гримаску. И без единого слова убрала назад. – А мне нельзя посмотреть, милая? – спросила мать. – Думаю, это какая-то шутка Гордона, – сказала Белинда. – К тому же в дурном вкусе. Вечером, сидя на кровати в спальне и кормя грудью Мелани, Белинда завела об этом разговор с Гордоном, которой с глуповато-счастливой улыбкой взирал на свою жену и маленькую дочку. – Милый, зачем ты его переписал? – Что именно? – Письмо. То письмо на свадьбу. Сам знаешь. – Не знаю. – Это было не смешно. Белинда указала на коробку, которую принесла наверх и положила на туалетный столик. Открыв ее, Гордон вынул конверт. – Тут всегда было так написано? – спросил он. – Мне казалось, тут что-то говорилось о нашей свадьбе. – Потом он достал и прочел текст на единственном листе бумаги с оборванными краями, и на лбу его собрались морщины. – Я этого не писал. Он перевернул лист на чистую сторону, точно ожидал увидеть там что-то другое. – Ты этого не писал? – переспросила она. – Правда не писал? – Гордон помотал головой. Белинда стерла с подбородка малышки ручеек молока. – Я тебе верю, – сказала она. – Я решила, что это ты, но это не ты. – Не я. – Дай я еще раз прочту. – Он протянул ей лист. – Так странно. Я хочу сказать, это не смешно, и даже неправда. На листе было отпечатано краткое описание двух предыдущих лет совместной жизни Гордона и Белинды. Согласно тексту, это были несчастливые два года. Через шесть месяцев после свадьбы Белинду укусил за щеку пекинес, причем так сильно, что щеку пришлось зашивать. И что еще хуже, были повреждены нервы, и она начала пить, наверное, чтобы притупить боль. Она подозревала, что ее лицо Гордону отвратительно, а рождение ребенка, если верить письму, было отчаянной попыткой сохранить семью. – Зачем им такое писать? – спросила она. – Им? – Кто бы ни написал эту гадость. – Она провела пальцем себе по щеке: кожа была гладкой и безупречной. Белинда была очень красива, хотя и выглядела сейчас усталой и слабой. – Откуда ты знаешь, что это «они»? – Не знаю, – сказала она, перенося малышку к левой груди. – В этом есть что-то от «они». Такое обычно делают «они». Написать всякие гадости, подменить старое письмо и ждать, пока один из нас прочтет. Ну вот, Мелани, ну вот, такая хорошая девочка… – Выбросить? – Да. Нет. Не знаю. Наверное… – Она погладила лобик девочки. – Лучше не надо. Оно может понадобиться как улика. Интересно, не мог ли Ал это организовать? – Ал был самым младшим из братьев Гордона. Гордон убрал лист в конверт, а конверт в коробку, которую затолкал под кровать, где она была более или менее забыта. В последующие месяцы они оба не высыпались: приходилось вставать из-за ночного кормления и постоянного плача, потому что у Мелани был слабый животик, и случались колики. Коробка так и осталась под кроватью. А потом Гордону предложили работу в Престоне, в нескольких сотнях миль к северу, а поскольку клиника предоставила Белинде отпуск, и в ближайшее время она не собиралась возвращаться к работе, то эта идея показалась ей привлекательной. Они переехали. Они нашли дом в ряду таких же красных домов – высокий, старый, глубокий. Белинда время от времени замещала какого-нибудь врача в местной ветеринарной клинике, осматривала мелкий скот и домашних животных. Когда Мелани исполнилось полтора года, Белинда родила сына, которого назвали Кевином в честь покойного дедушки Гордона. Гордон стал полноправным партнером в архитектурной фирме. Когда Кевин пошел в детский сад, Белинда вернулась к работе. Коробка же не пропала. Она лежала в пустой комнате на верхнем этаже под грозящей обрушиться стопкой номеров «Журнала архитектора» и «Архитектурного обозрения». Время от времени Белинда вспоминала про коробку и ее содержимое, и однажды вечером, когда Гордон уехал на несколько дней в Шотландию, чтобы дать консультацию по перестройке фамильного особняка, она не только вспомнила. Дети спали. Белинда поднялась по лестнице в неотделанную часть дома. Переложив журналы, она открыла коробку, которая (там, где ее не скрывали журналы) была покрыта толстым слоем непотревоженной за два года пыли. На конверте все еще значилось «Брак Гордона и Белинды», и Белинда честно не могла бы сказать, было ли на нем написано что-то другое. Она вынула лист из конверта. Прочла. А потом убрала. И осталась сидеть на чердаке, борясь с потрясением и приступами тошноты. Согласно аккуратно отпечатанному тексту, Кевин, ее младший сын, вообще не родился: на пятом месяце беременности у нее случился выкидыш. С тех пор Белинда страдала от частых приступов черной депрессии. Гордон, как говорилось в письме, дома бывал редко, так как у него начался довольно убогий роман со старшим компаньоном своей фирмы, эффектной, но нервной женщиной десятью годами его старше. Белинда все больше пила и пристрастилась к высоким воротникам и шарфам, чтобы скрыть паутину шрамов на щеке. Они с Гордоном почти не разговаривали, разве что вели мелочные и пустые перепалки, как случается людям, которые боятся крупных ссор, зная, что сказать им осталось лишь то, что слишком велико и, будучи сказанным, разрушит жизни обоих. Гордону про последнюю версию «Брака Гордона и Белинды» Белинда ничего не сказала. Однако он сам ее прочел несколько месяцев спустя, когда заболела мать Белинды, и Белинда на неделю уехала на юг за ней ухаживать. На листе бумаги, который достал из конверта Гордон, был описан брак, сходный с тем, о котором читала Белинда, хотя в настоящее время его роман с начальницей закончился скверно и ему грозило увольнение. Начальница Гордону в общем и целом нравилась, хотя он и представить себе не мог какие-либо романтические отношения между ними. И работа его радовала, хотя ему хотелось чего-то, что требовало бы от него больших усилий и творчества. Мать Белинды пошла на поправку, и через неделю Белинда вернулась домой. При виде ее муж и дети испытали радость и облегчение. Про конверт Гордон заговорил с Белиндой лишь в канун Рождества. – Ты ведь тоже туда заглядывала, правда? Часом раньше они пробрались в комнаты детей и напихали подарков в подвешенные носки. Тихонько ходя по комнатам, стоя у кроватки детей, Гордон был на седьмом небе, но эйфория отдавала глубокой печалью: сознанием того, что эти мгновения полнейшего счастья мимолетны, что Время остановить никто не властен. Белинда поняла, о чем он говорит. – Да, – сказала она. – Я прочла. – И что ты думаешь? – Ну… Я уже больше не считаю это шуткой. Даже страшной шуткой. Притушив свет, они сидели в гостиной с окнами на улицу. Горевшее на углях полено отбрасывало на пол и стены оранжевые и желтые отсветы. – Я думаю, это действительно свадебный подарок, – сказала она. – Это брак, который мог бы быть нашим. Но все дурное происходит на страницах, а не в нашей жизни. Вместо того чтобы это переживать, мы про это читаем, зная, что так могло обернуться, но не обернулось. – Так ты хочешь сказать, это волшебство? – Он ни за что не сказал бы такого вслух, но ведь был канун Рождества, и свет притушен. – В волшебство я не верю, – решительно отрезала она. – Это свадебный подарок. И я думаю, нам следует позаботиться о его сохранности. В День Подарков[1] она переложила конверт из коробки в свою шкатулку с драгоценностями, которую запирала на замок. Там конверт лежал на дне под ее цепочками и кольцами, браслетами и брошками. Весна сменилась летом. Зима весной. Гордон был на пределе. Днем он работал на клиентов, проектировал и вел дела со строителями и подрядчиками, вечером засиживался допоздна за домашним столом, трудился для себя: проектировал для конкурсов музеи, галереи и общественные здания. Иногда его проекты удостаивались похвал, их печатали в архитектурных журналах. Белинда стала работать с крупным скотом, что ей нравилось, – ездила по фермам, осматривала и лечила лошадей, овец и коров. Иногда она брала с собой в объезды детей. Мобильный телефон зазвонил, когда она была в загоне, где пыталась осмотреть беременную козу, которая, как оказалось, не желала, чтобы ее ловили, не говоря уже о том, чтобы осматривали. Оставив поле битвы за козой, которая злобно косила на нее из дальнего угла загона, она открыла телефон. – Да? – Угадай что? – Здравствуй, милый. М-м… Ты выиграл в лотерею? – Не-а. Но близко. Мой проект музея Британского наследия прошел в последний тур. Придется потягаться с довольно крепкими претендентами. Но я прошел в последний тур! – Замечательно! – Я уже поговорил с миссис Фалбрайт, и она отпустит Соню посидеть сегодня вечером с детьми. Празднуем! – Отлично. Люблю, целую, – сказала она. – А теперь назад к козе. За великолепным праздничным ужином они выпили чересчур много шампанского. В тот вечер, снимая в спальне серьги, Белинда сказала: – Посмотрим, что говорит свадебный подарок? Гордон серьезно глядел на нее с кровати. Он уже успел раздеться, оставались только носки. – Лучше не надо. Сегодня особенный вечер. Зачем его портить? Убрав серьги в шкатулку, она ее заперла. Потом сняла чулки. – Наверное, ты прав. Я и сама могу вообразить, что там говорится. Я пьяна, у меня депрессия, а ты жалкий неудачник. А тем временем мы… Ну, правду сказать, я действительно немного навеселе, но дело не в этом. Оно просто лежит себе на дне шкатулки, как портрет на чердаке в романе Уайльда «Портрет Дориана Грея». – «И узнали его только по кольцам». Да, помню. Мы его в школе проходили. – Вот чего я по-настоящему боюсь, – сказала она, надевая хлопчатобумажную ночную рубашку, – что эта гадость на бумаге – реальный портрет нашего брака на данный момент, а то, что у нас есть, всего лишь картина. Мне страшно, что оно реально, а мы нет. Я хочу сказать… – Она говорила серьезно, с пьяной тщательностью произнося слова. – Тебе никогда не приходило в голову, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой? Он кивнул: – Иногда. Сегодня уж точно. Она поежилась. – Может, я действительно пьянчужка со шрамами от собачьего укуса на щеке, ты трахаешь все, что движется, а Кевин вообще не родился… все эти гадости. Встав, он подошел к ней и обнял. – Но это неправда, – возразил он. – Вот это правда. Ты реальна. Я реален. А та чепуха с укусами и депрессиями просто выдумка. Просто слова. На том он ее поцеловал и крепко обнял, и больше в ту ночь они почти не говорили. Прошло долгих полгода, прежде чем проект музея Британского наследия Гордона был объявлен победителем, хотя в «Тайме» его осмеяли как «агрессивно современный», а в различных архитектурных журналах как слишком старомодный, и один из судей в интервью «Санди телеграф» назвал его «кандидатом компромисса – запасным вариантом, который есть у каждого члена жюри». Они переехали в Лондон, а дом в Престоне сдали художнику с семьей, – Белинда не позволила Гордону его продать. Гордон работал счастливо, напряженно над проектом музея. Кевину исполнилось шесть, а Мелани восемь. Мелани Лондон казался пугающим, а Кевин сразу его полюбил. Поначалу дети были расстроены, что потеряли друзей и школу. Белинда нашла работу на полставки в ветклинике в Кэмдене, где три дня в неделю лечила домашних животных. Она скучала по коровам. Дни в Лондоне превратились в месяцы, потом в годы, и вопреки случающимся иногда бюджетным провалам радость Гордона не знала границ и как будто все росла. Приближался день закладки фундамента музея. Однажды Белинда проснулась за полночь и долго смотрела на спящего мужа, освещенного натриево-желтым светом фонаря за окном их спальни. У него появились залы-сины, волосы на макушке начинали редеть. Белинда спрашивала себя, каково это выйти замуж за лысого, и решила, что в конечном итоге это ничего бы не изменило. Главное – они счастливы друг с другом. По большому счету, у них все хорошо. А потом вдруг спросила себя, что происходит с теми, в конверте. Она чувствовала их присутствие, ауру чего-то циничного и давящего в углу спальни, где другие супруги были заперты подальше от беды. Внезапно ей стало жаль заключенных на листе бумаги в конверте Белинду и Гордона, которые ненавидят друг друга и весь мир. Гордон захрапел. Нежно поцеловав мужа в щеку, она сказала: «Ш-ш-ш». Он заворочался и умолк, но не проснулся. Прижавшись к нему теснее, она вскоре сама заснула. На следующий день после ленча, когда он разговаривал с импортером тосканского мрамора, вид у Гордона стал вдруг удивленный, и он поднял руку к груди. – Прошу меня извинить, – сказал он. Колени у него подкосились, и он упал на пол. Вызывали «скорую», но к тому времени, когда она приехала, он был уже мертв. Гордону было тридцать шесть лет. На дознании коронер объявил, что по данным вскрытия у Гордона был врожденный порок сердца. Оно в любой момент могло отказать. Первые три дня после его смерти Белинда не чувствовала ничего, совершенно и абсолютно ничего. Она утешала детей. Она разговаривала с друзьями, своими и Гордона, с родными своими и Гордона, мягко и вежливо принимала их соболезнования, как принимают ненужные, непрошеные подарки. Она слушала, как люди оплакивают Гордона, чего сама еще не делала. Она говорила все верные слова и совсем ничего не чувствовала. Мелани, которой недавно исполнилось одиннадцать, как будто неплохо справлялась, но Кевин забросил книги и компьютерные игры и сидел у себя в комнате, глядя в стену и отказываясь разговаривать. На следующий день после похорон ее родители уехали к себе за город и забрали с собой детей. Белинда с ними не поехала – сказала, что у нее слишком много дел. На четвертый день, застилая двуспальную кровать, которую делила с Гордоном, она наконец заплакала. Рыдания прокатывались по ней огромными гадкими спазмами горя, на покрывало падали слезы, из носу текли прозрачные сопли, и она внезапно села на пол, точно марионетка, у которой перерезали ниточки, и почти час плакала, потому что никогда больше его не увидит. Она вытерла лицо. Потом отперла шкатулку с драгоценностями, достала оттуда конверт и открыла его. Вытащив кремовый лист, она пробежала аккуратно отпечатанный текст. Белинда с бумаги, сев пьяной за руль, разбила машину, и у нее вот-вот отберут права. Они с Гордоном уже несколько дней не разговаривают. Он потерял работу почти полтора года назад и все свое время проводил, просиживая штаны, в их доме в Солфорде. Жили они на то, что зарабатывала Белинда. Мелани отбилась от рук: убирая ее комнату, Белинда нашла тайник с пяти– и десятифунтовыми банкнотами. Мелани не потрудилась объяснить, откуда у одиннадцатилетней девочки взялись такие деньги, и ушла в свою комнату, а на все вопросы только сердито смотрела и поджимала губы. Ни Гордон, ни Белинда не стали допытываться дальше, испугавшись того, что могут узнать. Дом в Солфорде был неряшливым, тусклым и настолько сырым, что с потолка огромными крошащимися кусками сыпалась штукатурка, и у всех троих появился гадкий бронхиальный кашель. Белинда их пожалела. Лист она убрала назад в конверт. И спросила себя, каково было бы ненавидеть Гордона, знать, что он ее ненавидит. А еще спросила, каково это было бы, если бы в ее жизни не было Кевина, если бы она не видела его рисунков с самолетами, не слышала бы, как он на редкость фальшивит, распевая популярные песни. Она спросила себя, где Мелани (другая, не ее Мелани, а та, какой она, благодарение Богу, не стала) могла взять деньги, и испытала облегчение от того, что ее Мелани как будто не интересует ничего, кроме балета и книг Энид Блайтон. Ей не хватало Гордона так, что, казалось, в грудь ей вбивают что-то острое, скажем, кол или сосульку, созданную из холода, одиночества и сознания того, что на этом свете она никогда больше его не увидит. Потом она отнесла конверт вниз, в гостиную, где в камине горел огонь – ведь Гордон любил открытый огонь. Он говорил, что огонь наполняет комнату жизнью. Сама Белинда тлеющие поленья не любила, но в тот вечер разожгла камин по привычке и еще потому, что не разжечь его означало бы признаться самой себе – признаться, раз и навсегда, – что он больше никогда, никогда не вернется домой. Некоторое время Белинда смотрела в огонь, думая о том, что у нее есть в жизни, и о том, от чего она отказалась. А еще она думала, что хуже: любить того, кого больше нет, или не любить того, кто есть? А потом, в конце концов, – почти небрежно – бросила конверт на угли и стала смотреть, как он сворачивается, чернеет и загорается, стала смотреть, как среди синего заплясало желтое пламя. Скоро свадебный подарок превратился в черные снежинки пепла, которые танцевали в тяге, а потом их, как детское письмо Санта Клаусу, унесло в трубу, и из нее в ночь. Белинда откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и стала ждать, когда у нее на щеке проступит шрам.